- Откуда у тебя этот шрам? - Коди с нежностью обвел кончиком пальца тонкий изгиб полумесяца, врезавшийся в ее кожу. Габриэль лежала на боку, спиной к нему - он уже знал, что ей так проще, что она не может смотреть на него сразу после того, как он был в ней, заставляя ее забыть обо всем и поверить в очередное "навсегда". Собственно, этого слова избегали они оба - она боялась обжечься, а он знал, как больно оно обжигает.
Ему нравилось, как она буквально выплевывает его имя на самом пике - одним дыханием, резко и остро, как будто она его ненавидит. А может, она и правда ненавидела его - за ложь, о которой не знала, за правду, которая все разрушит, если откроется, за поцелуи, которые заставляли забыть о том, что есть ложь и правда. Ему нравилось, когда она, полагая, что он уже крепко спит, гладила его по щеке невесомыми касаниями, любуясь его лицом и тихо, словно боясь убить магию слов лишним шумом, шептала: "Мой мальчик..." В этом "мой мальчик" было столько чисто женской боли, столько выстраданных одиночеств и столько надежды и нежности, что он практически всегда притворялся спящим, чтобы услышать это еще раз и захлебнуться в круговороте образов, цветов и запахов, порождаемых в его сознании всего двумя словами.
Она ничего не просила и ни о чем не спрашивала. Даже "когда в следующий раз?..." ни разу не звучало между ними - она перелистывала ежедневник (хотя помнила все свои встречи наизусть) и сухим, деловитым голосом сообщала когда у нее очередная командировка, симпозиум, заседание - куча разных мероприятий, каждое из которых означало только одно - "я буду ждать в ближайшем отеле". Он ничего не отвечал, не давал обещаний, но каждый раз неизменно встречал ее, и все закручивалось лишь сильнее, обещая когда-нибудь ударить так, что их сердца разлетятся вдребезги.
Когда ее не было рядом, он чувствовал себя больным и разбитым, ничтожным, жалким, лживым и подлым проходимцем, современным Ганнибалом Лектором, пожирающим все человеческое - искренние, чистые чувства, любовь, боль, надежду.
Теперь он тренировался так рьяно, словно решил перебить весь мир. Митос смотрел на ученика задумчиво и понимающе, но Коди изо всех сил избегал этих взглядов. Наверное, оба понимали, что когда-нибудь придется поговорить, но пока что, если Коди замечал в наставнике какой-то порыв, то немедленно удалялся под любым подвернувшимся предлогом.
С ней было еще хуже - ее глаза, ее волосы, ее тело - каждый раз, прикасаясь к ней, он ощущал, что предает ее, ломает, высасывает из нее остатки жизни. Она прижимала его к себе, гладила по спине, шептала что-то успокаивающее, пила вместе с ним его горечь и улыбалась, словно это было самое вкусное вино. И каждый раз он хотел, но не мог уйти, потому что... ее глаза, ее волосы, ее тело...
Коди наклонился и легко поцеловал ее в плечо, поглаживая по бедру. Рассеянный отблеск горящих свечей бродил по комнате, спасая их от внешней и внутренней темноты.
- Габриэль,... - тихо, едва различимо произнес он, заставляя ее имя заиграть всеми красками и оттенками мира. Он знал - через секунду она повернется, и тогда все сначала: любовь, надежда, боль... боль, надежда, лю...

В ее устах слово "юность" было горьковатым, пронзительно-голубым и печальным. Она закрыла для себя этот период, закопала под грудой "взрослых" решений, проблем, взглядов на жизнь, доказанных и передоказанных теорем и прочей мишуры, которая, несомненно, означала, что она "продвинулась" и "заняла стабильное место в социуме". Удивительно безликие, стерильные слова с больничным запахом и вкусом пластмассовых капсул. На какую-то долю секунды ему даже стало больно - странно защемило дурацкую, чувствительную ко всему мышцу, которая, казалось бы, давно должна была научиться молчать.
- Ты не любишь вспоминать об этом? - она как раз повернулась, и он смог заглянуть ей в глаза - отражения чужих одиночеств. Иногда ему хотелось с силой встряхнуть ее, заставить рассказать абсолютно все, выплюнуть все наболевшее, прошлые обиды и переживания, медленно разлагавшиеся где-то на самой глубине души. Но это означало, что в ответ придется раскрыться самому, а он...(не был готов? постыдно трусил? )... боялся потерять ее после подобного откровения.
- Только если ты хочешь рассказать, - ему самому стало противно оттого, каким удобным и уклончивым вышел ответ, от этих слов за версту разило душным запахом благовоний искусственных цветов, принесенных в комнату покойника. Он поспешно склонился, целуя ее, словно таким способом мог стереть со своих губ следы этой липкой фальши.
"Я ведь не хочу тебе врать..."
Они целовались так неистово и жадно, словно до жути боялись момента когда придется оторваться друг от друга и снова быть людьми, а не воплощенными инстинктами: говорить, думать, принимать решения и нести за них ответственность. Натягивать приличные, одобренные обществом шкурки на воспаленные, покрытые язвами души, которые будут кровоточить внутри, но никто этого не заметит.
- А мне нравится петь для тебя... - выдохнул он с облегчением, ведь на этот раз это была чистая правда. Ее тонкие пальцы запутались в его шевелюре, осторожно тронули тугую мальчишескую косичку, и он нежным движением удержал ее руку, безмолвно позволяя ей расплести свои волосы: жест почти интимный, означающий безусловное доверие...
Как жаль, что доверять и доверяться - совсем не одно и то же.

Он в сотый раз попытался определить цвет ее глаз и в сотый раз вынужден был признать, что это никудышная затея. Ее глаза были цвета крепко заваренного чая (предположительно, яблочного с корицей), цвета древесной кожи (предположительно, клен или ясень), цвета мокрого песка (предположительно, с побережья Адриатического моря), цвета поцелуя между двенадцатью и часом ночи, цвета горячего шоколада в зимний вечер, цвета "обернись и останься", цвета "я хочу тебя"... Миллионы оттенков кружились перед его глазами, и каждый раз он находил своими губами ее губы, чтобы не потерять сознания от этого взрыва красок.
- Да, точно... Но иногда это не получается, - задумчиво отозвался он, с методичностью мазохиста перебирая паззлы собственных воспоминаний, которые он столько раз пытался похоронить, да так и не смог. Запаха мандаринов и хвои под Новый год. Смех отца, ерошившего ему волосы. Запах книг из библиотеки мистера Эйрса - пожилого англичанина, до потери пульса влюбленного в Париж. Глаза Мартина, в упор смотрящие на него - через столько лет с укором и желанием. Мартин... Последний раз они говорили... лет 15 назад. По междугородней линии, с хрипом помех между "я все еще жду тебя" и "я вряд ли вернусь домой".
Он тряхнул головой, отгоняя назойливых стражей памяти, как стаю пчел. Голос Габриэль прозвучал надтреснуто, словно шорох наждачной бумаги. Она говорила, а он медленно вел кончиками пальцев от ее шеи к груди, по линии изящной талии к округлым бедрам, по телу, дышащему жизнью - жизнью смертной и оттого столь ослепительно яркой.
- Тебе нравятся опасные мужчины, - полувопросительно-полуутвердительно произнес он, пытаясь оценить степень собственной опасности. Если вспомнить, что практически любой Бессмертный, приблизившись к нему, захочет получить на память его голову... пожалуй, он не самый мирный спутник. Впрочем... ему столько лет удавалось этого избежать. Не так уж много - напомнил он себе, если вспомнить, сколько живут другие.
Ее легкие руки коснулись его волос, мягко расплетая косичку. Когда-то Митос невесело пошутил, что настанет время, когда количество косичек на голове ученика будет равно количеству отрубленных им голов... но даже Старейший иногда ошибался. Хотя и сам Коди оказался не особенно прозорлив - в конечном итоге ему все же пришлось убивать. Чтобы выжить. Чтобы сегодня целовать Габриэль, чувствовать тепло ее тела, жар ее голоса...
- Что бы ты сказала... узнай вдруг, что за пределами этой комнаты я не тот, кем ты меня считаешь... гораздо в большей степени, чем ты можешь представить? - спросил он неожиданно, предполагая, что когда-нибудь он может пожалеть об этом вопросе.

Отредактировано Коди Эверетт (2013-11-19 21:32:47)

Кто-то когда-то - самого Коди тогда еще в планах не было - сравнил женское тело с гитарой, но для молодого синестета тело Габриэль скорее ассоциировалось с органом. Каждая точка, каждый миллиметр кожи имел свой собственный звук, вкус и запах, и он, точно одержимый, исследовал его с фанатичностью ученого, гоняющегося за главным открытием своей жизни. Иногда, желая запомнить какой-то момент, он хватал с прикроватного столика ручку, заправленную чернилам (ее подарок, кстати) и начинал писать, ничего не объясняя, прямо на ее бедре. Потом она смывала его письмена горячей водой, но они врезались в память куда лучше, чем если бы он записал их в блокнот или высек на камне: "Сегодня от тебя пахнет грейпфрутом." " Сегодня ты хочешь смеяться." " Я нашел еще одну родинку". Иногда записи были предельно лаконичны и понятны разве что самому Коди - "Вереск и мед" "Ониксы" "Кобальтово-синий". Порой проходили часы, прежде чем. лежа в мягком полумраке, она внезапно поворачивалась к нему и просила расшифровать очередную надпись.
- Что такое "полет колибри"? - она уже улыбалась, тонкие пальцы скользили по чернильным буквам на слегка смугловатой коже. Коди подкладывал руки под голову и отвечал, глядя куда-то в потолок, но таким взглядом, будто видел над собою усыпанное звездами небо.
- Ты поцеловала меня сегодня...очень легко и мимолетно, как колибри, которая отпивает нектар из тропического цветка.
- Откуда у тебя это? - она переворачивается на живот и смотрит на него лукаво, как насмещница-пикси или серена, заманивающая своим пением влюбчивых моряков. Он даже знает слово, которым можно описать сейчас ее прищуренные глаза. "Шалые". Абсолютно. Беспредельно.
Сегодня он ничего не пишет, и в ее глазах живет осень, и они произносят слишком много слов, и все они пахнут магнолиями. Он чувствует, что они оба подошли к какой-то невидимой черте, и так дальше продолжаться не может. Очень скоро они не смогут оставаться в привычных рамках "номер 312, возьми вина" и "буду пролетом, у нас два часа". Скоро с губ начнут срываться вопросы, после которых надо будет либо уходить, либо раскрывать карты. Раньше у него хорошо получалось первое, но сейчас он понимает, что написал для нее слишком много, и слишком много сказал, и что разрыв - это все равно что аллея, засаженная цветущими магнолиями.
- Я не серийный убийца, - медленно произносит он, садясь на постели, и доставая из кармана джинсов зубочистку. В последнее время он использовал их вместо сигарет, грызя, когда испытывал потребность затянуться. Коди закусил зубочистку передними зубами и глубоко вздохнул, стараясь, чтобы приятный деревянный привкус перебил запах удушающих цветов. - Но вполне мог бы им стать.
Он внезапно вскочил и принялся натягивать джинсы. Подобное состояние лучше переживать в одиночестве в каком-нибудь баре, где каждый запивает собственное одиночество. Ведь то, что может сорваться с языка, когда он настолько разбит, может уничтожить все, что они уже успели построить.

Невозможно столько времени играть с любовью, доводя до последней грани и тут же отскакивая прочь, и не иметь хотя бы одного ожога. Он пытался согреться возле нее, но в результате едва не сгорел. Увлекся порывом, не обратил внимания на пару мелочей, доверился там, где надо было промолчать - и вот все дошло до той черты, когда оставить все, как есть, просто невозможно. Ему до боли хочется обернуться, подойти к ней, припасть к чутким суховатым губам, прошептать слова, которые она могла бы доставать впоследствии из пыльной коробки особых воспоминаний, заново прокручивать в голове, пытаться понять, сколько двойных смыслов он в них вложил. Но это было бы еще более жестоко, поэтому Коди, натягивая на ходу рубашку, выходит из номера, не оборачиваясь, чтобы не видеть ее проникновенного понимающего взгляда, чтобы не слышать тех нежных слов, что она прошепчет ему вслед.
Он ведет себя как трус и подонок, но иногда это единственно возможная линия поведения, по крайней мере, так она будет меньше винить себя в том, что у них не может быть ничего больше страстных ночей, поцелуев в темноте и неизменных прощаний на неопределенный срок. Иногда, чтобы уберечь, приходится ранить как можно больнее, почти что смертельно, но именно это "почти что" и решает все.
Он бредет по коридору, подходит к лифту и нажимает на кнопку вызова, но не прождав и четверть минуты, отходит и направляется к лестнице. Ни одно достижение техники не может помочь человеку убежать от себя, и в конечном итоге все пытаются сделать это на своих двоих. С одной из площадок доносятся приглушенные голоса - один тонкий, испуганный, он похож на жалобный щебет птенца, выпавшего из гнезда, а для синестета окрашен в бледно-желтые тона и пахнет чем-то неуловимо-кислым. Второй - хрипловатый, настойчивы, в котором бьется насыщенный бордо и почему-то раздаются удары молота в незримой кузне, но и в нем чувствуется затаенный страх, из тех, что заставляет внезапно оглядываться на улицах и натягивать капюшон на голову. Для Коди он отдает запахом гари, и сначала юноша хочет, не глядя, пройти мимо, и пусть сами разбираются, но еще только спускаясь по ступенькам, он понимает, в чем подвох. Первый голос принадлежит невысокому пышнотелому мужчине, прижатому к стене и дико вращающему расширенными глазами, второй - небритому парню в замусоленном пиджаке, который давит на "собеседника" всем своим весом, заставив того буквально распластаться, едва ли не растечься, как гуляш. В руках у него пистолет, а в глазах - дрожащая рость человека на грани, и это делает его куда опаснее многих профессиональных бандитов. Пр  виде Эверетта глаза жертвы расширяются еще больше (оказалось, это возможно), его губы дрожат и шевелятся, обрисовывая контур крика о помощи, второй же начинает медленно поворачиваться, вцепившись свободной рукой в горло мужчины. Самое время для того, чтоб перед глазами синестета могла промчаться вся жизнь, вспомниться прощальная улыбка Габриэль или, в конце концов, вспомниться соответствующие ситуации слова из любимых в детстве книг, где каждый мужчина приравнивался к рыцарю и обязан был прийти на помощь слабому. Но в итоге он лишь почему-то вспоминает, что давно уже нормально не спал и сейчас ему хочется горячего чая с сахаром - секундная блажь прикоснувшегося к вечности. Он устало улыбается, поднимает руку, не то отмахиваясь от чужого внимания, не то привлекая его, а затем гремит взрыв, юношу отбрасывает на ступеньки, он успевает схватиться рукой за перила и почти мягко присесть, откидываясь назад. Он всего лишь немного удивлен, плотный мужчина замер в ужасе, но в настоящем шоке пребывает сам стрелявший. Затравленно оглянувшись, он тычет пушкой в лицо побелевшему толстяку, но затем, с каким-то жалобными звуками, кидается прочь, сбегая вниз по лестнице и проклиная тот день, когда вообще решился приобрести оружие.
Коди настойчиво смотрит в потолок, словно силится прочитать на нем какое-то послание, но не обнаружив ничего стоящего, прикрывает глаза.
"Надо было застраховаться. Было бы на что отмечать очередное воскрешение" - думает он и позволяет своему сознанию скользнут в кратковременное забытье, пока тело будет регенерировать и восстанавливаться. Ему вполне на руку состояние единственного свидетеля - тот просто-напросто падает в обморок, а сам отель славится столь превосходным сервисом, что его клиенты могут позволять себе в его стенах все, что угодно, даже убивать друг друга. Единственное условие - не оставлять трупы без присмотра, но об этом Коди позаботится сам.

Отредактировано Коди Эверетт (2013-12-28 04:36:26)