– Жди меня, Красная шапочка! – ухмыльнулся в ответ хозяин плавучего жилья. – Скоро буду.   
Не боги горшки обжигают, как говорится, так почему бы бессмертным после себя ложки-плошки не помыть? – из внутреннего помещения баржи на палубу горец вышел именно с этой мыслью. И ещё одна успела прошмыгнуть впереди него, стоило Маку обернуться, при виде старейшего с засученными рукавами и у раковины: – Митос просто мечта любой жены, почему их у него было только шестьдесят восемь?
И вдобавок, прежде чем Дункан закрыл дверь уже за собой, возникло странное ощущение – вид у сухощавого молодого мужчины, спокойно мывшего посуду, слишком… мирный. Такое бывает с теми, кто терял слишком многое и многих: вдруг проходит неприятная дрожь по душе, посреди уюта и полного благополучия охватывает дурное предчувствие – картинка слишком благостна, всё слишком хорошо, чтобы таким оставаться долго, надо запомнить – как это, когда всё благополучно и славно, вдруг видишь это в последний раз в жизни. Чаще всего подобное предчувствие оказывается ложным, не заканчивается ничем страшным, просто обман расстроенных чувств, но… само по себе это неприятно.
Это трезвит не хуже ковша холодной воды за шиворот.  Собственно, возможно, это и есть некий инструмент мобилизации усталой от бед психики, кто знает. С МакЛауда вот сонливость сошла на то время, пока он отчаливал от берега: отцеплял электрический кабель (спать, в принципе, и без электричества можно, но всё же шотландец врубил автономный генератор), поднимал якорь, поднимался в палубную надстройку и, будто заправский кэп встав у не декоративного, как оказалось, штурвала, отводил судно подальше в залив.
А потом вновь постепенно накатила сонная хмарь, хоть спички в глаза вставляй, честное слово, так что, вернувшись в жилое помещение и тщательно – но уже на полном автопилоте, заперев входную дверь и содрав с себя только ветровку, горец натуральным образом рухнул на один из диванов, тот, на котором не оказалось спящего Старейшего. Если чуток слукавить, можно было объяснить выбор спального места тем, что он стоял прямо возле входа, а до спальни и кровати ещё тащиться полтора десятка шагов. Если же говорить без утайки… рядом с Митосом попросту показалось надёжнее.
Отрубился Дункан раньше, чем признался себе в этом.

Спать хотелось до безумия, но наcовсем провалиться в сон, в самые его желанно-тёмные, тёплые, покойные глубины горцу сейчас мешало нечто необъяснимое, но отчётливо ощутимое, нечто сродни тому, что вот уже четыреста с лишним лет не давало ему окончательно провалиться в смерть – та же проклятая и прóклятая почти каждым слишком долго живущим страховочная сеть-невидимка.
То есть формально Дункан спал – дышал ровно и тихо, как упал на диван, так в той же позе и лежал с закрытыми глазами, даже мыслил не особенно чётко, время от времени ловя туманные образы предсонья, но при этом не теряя связь с реальностью, отчётливо осознавая, где он, и что с ним происходит. Он понимал, что спит на диване… на одном из кораллового цвета диване из двух, стоящих у самой двери, что ведёт с палубы его новой баржи в Стокгольме, что баржа эта качается лениво на волнах залива у набережной, и что он в безопасности, потому что никому не преодолеть широченной полосы воды.
Нет, не так: он должен быть в безопасности, ведь вторая дверь в холл с диванами – возле кухонного конца помещения – тоже заперта… он же запирал её?.. он сам её запирал!..
Но почему, почему… это острое ощущение опасности, знобящее, как холодок по хребту, как сквознячок по спине… сквознячок?.. Откуда здесь взяться сквозняку, всё заперто! – МакЛауд чувствовал, как впадает в несвойственное ему оцепенение от ужаса, от которого дыхание спирает – и невозможно, немыслимо открыть глаза, ведь если откроешь… увидишь что-то настолько кошмарное на месте спавшего напротив Старейшего, что… нет!! Лучше пусть это жуткое, тёмное, бесформенное, безликое подбирается ближе. – Дункан зажмурился крепче от горя, отжимая слёзы – он знал, Митоса больше нет, спасать некого, а спасать себя… зачем? Теперь уже всё равно. Никого из тех, кто был дорог, больше себя дорог, не осталось, так пусть всё закончится и для него. Скорее. Скорее же.
Потом, так же внезапно, нахлынул не менее мучительный, удушливый стыд; он же пообещал тогда, не столько Аманде и Джо, которых тоже больше нет, сколько себе – больше никогда. Невнятная вроде бы клятва на самом деле означала нечто вполне определённое – никогда больше не подставлять покорно шею под чужой меч, чья бы рука его не держала, не разыгрывать из себя безропотного барашка на заклание, а значит… – не додумывая, тело оказалось быстрее мысли, МакЛаууд скатился с дивана на пол, змеёй метнулся под другую лежанку, скользяще выхватывая из-под неё меч, и для себя немыслимым образом вскакивая – не на ноги, лишь на колени, но этого хватит, чтобы замахнуться и рассечь лежащую фигуру в чёрном монашеском балахоне до пят, с блеском двух переливчато-багровых точек в пустом капюшоне.

Замах получился, как в пословице, хуже удара, в смысле – страшнее. Он не успел. Не успе-е-ел!.. мысленно выдохнул отчаянный стон стоящий на коленях МакЛауд, всё-таки опуская характерно свистнувший меч, уже видя, как лежащая тучей на диване тёмная фигура, которую тот должен был рассечь, утекает из-под лезвия плотными, прядущимися струями чёрного дыма. Один из таких завитков, ещё и лизнув острейший клинок издевательски-игриво обвил его парой свободных петель и невредимо соскользнул рыхлой змеёй, захлёстывающей уже не рукоять катаны, а сжимающую её кисть руки – пальцы, запястье, локоть, плечо, в то время как основная масса дымного облака угольно-серым водопадом стекала вниз, жадно, по-удавьи обнимая бедра горца, грудь, до хруста сдавливая рёбра, стискивая горло неожиданно плотной для дыма мускулатурой. Кажется, перед тем, как отключиться от боли и нехватки воздуха, выронивший катану Дункан, брызнув слезами из зажмуренных глаз и тщетно схватившись обеими руками за пухлый бублик, в котором вязли пальцы, успел почувствовать не только то, как сминается раздробленная гортань, но и то, как мельчайшие алмазные зубчики впиваются в шею, взрезают кожу, легко, как масло, рассекая мышцы, а присоски жадно хлюпают, поглощая обильно хлынувшую кровь.
Вот и всё.
Последняя мысль медленно падающего навзничь коленопреклоненного шотландца не была исполнена спокойным принятием смерти, она сочилась отвращением и злостью. Его сила даже не достанется никому, она развеется в окружающем мире, воспоминания и привязанности ни к кому не перейдут, никого больше не согреют и не обрадуют, потому что его убила безмозглая бесчувственная тварь. Он напрасно жил и бесполезно, бессмысленно и уродливо умер.
И уже навсегда. Настоящей смертью, бесконечной и вечной тьмой без просвета, приходящей даже к бессмертным.

Отредактировано Дункан МакЛауд (2014-09-03 18:05:04)