Непринуждённо заложив левую руку за спину, почти в то место, где сходились фалды тёмно-серого фрака, тыльной стороной кисти ощущая тонкость и мягкость отлично выделанного английского сукна, правой рукой Дункан снял с подноса мимопроходящего лакея бокал с шампанским и, почти одновременно, чуть провернув в пальцах тонюсенькую стеклянную ножку и поймав брошенный на себя приветливый взгляд, слегка поклонился пригласившему его графу Коновницыну, ни много ни мало, сыну бывшего военного министра Российской империи. Совсем юный Пётр Петрович, подпоручик при Генеральном гвардейском штабе, буквально третьего дня приданный Училищу колонновожатых в Санкт-Петербурге, перед отъездом на новое место службы зазвал нового знакомого в гости к своим знакомым – Ентальцевым, горячо уговаривая вернувшегося только что из Америки шотландца и в качестве приманки более чем прозрачно намекая на принадлежность самого хозяина этого вечера к масонам. Кажется, молодой конноартиллерист был уверен в том, что и МакЛауд является членом одной из Лож, а Дункан не торопился его разочаровывать – зачем? – пусть человеку приятно будет, что он вращается в таких таинственных и заманчиво интересных кругах. Вдобавок… горца слегка заинтересовали некоторые фразы, беспечно слетевшие с уст молодого графа – о некоем обществе, а «цель общества сего – истребовать прав и законов государству». В общем, их желания шли навстречу друг другу: Петруша, как звала его матушка, с которой горец тоже свёл нечаянное знакомство, загорелся мыслью – мол, кому, как не ему, Дункану, приехавший из самой прогрессивной страны, колыбели свободы, рассказать о тамошней жизни и преимуществах республиканского правления, а шотландец не преминул погрузиться в незнакомую пока жизнь Первопрестольной, не переставая про себя дивиться, до чего же ловко у него получилось попасть буквально с корабля на бал – едва приплыв из Города братской любви в английский порт, он тут же был послан с неким поручением в сиятельный Петербург и далее – в Москву, едва успев сменить платье с одежды не слишком внимательных в этом плане простых жителей Нового Света на премодный костюм французского кроя.
Шампанское тоже было французским – и отличным, поправив шёлковый шейный платок цвета спелой вишни, Дункан сделал последний глоток, после долгой речи ему хотелось пить. Кажется, его внимательные слушатели остались довольны, хотя горец не утаил и недостатков Америки. Снова кстати рядом оказался обносивший напитками лакей, и пустой уже бокал беззвучно занял своё место на блестящем серебром подносе. Общество тоже вполне блестело – орденами, лентами и драгоценностями. Глядя на беседовавшей со старушкой в чепце нестарого статного генерала с проседью в волосах и бакенбардах, но с живым, молодым совсем блеском тёмных глаз, МакЛауд вдруг подумал, что наверняка пригибался под одними ядрами с ним в войне 12-го года. Помыслить только…
Однако, где же любезные хозяева? – тронув вдетую в петлицу бутоньерку из белого шиповника, Дункан ещё пошарил взглядом по группкам гостей, потом слегка повёл шеей – твердый от впитавшегося крахмала высокий воротничок сорочки со щёгольски отогнутыми уголками изрядно жал, натирал смугловатую кожу. – Говорят, госпожа Ентальцева настоящая красавица...

Русской идиомы «свадебный генерал» МакЛауд ещё не знал, хотя именно она весьма точно передавала его роль на обеде нынче. Впрочем, он пока многого не ведал о жизни на Москве, можно сказать, почти что ничего, вот разве что цепляло слух другое, раз за разом повторяемое, а потому знакомое выражение «заморский гость», которое Петруша Коновницын любезно перевёл на французский. И вообще, французский здорово выручал, поскольку здесь, в этой пышной, убранной живыми цветами (это в морозном-то декабре!) гостиной, на нём, в основном, и лопотали все – и стар, и млад, причём на чистейшем языке Ронсара и Вольтера, едва ли не лучшем, чем у самого Дункана. И это как-то… успокаивало, хоть что-то было знакомым… впрочем, вперемешку со странным, самая настоящая смесь «французского с нижегородским», как метко говорилось в вышедшей о прошлом годе комической поэме г-на Грибоедова «Горе от ума», завоевавшей русские умы со скоростью лесного верхового пожара. Вернее сказать, тут мешалось французское со старомосковским – так, Дункан незаметно для других оконфузился, полагая, будто те кушанья, что назывались здесь закускою – так их именовала мадам Коновницына – и есть, собственно, угощение. Вот он вдосталь и напробовался икры да отличного острого сыру, какого и в Лимбурге-то нечасто найдёшь, потому и мучился жаждой, которую не удалось, конечно, залить двумя… тремя глотками шампанского. К тому же и другое несколько удивило: обедали Ентальцевы, скажем, необычайно для Европы рано – хоть за высокими, украшенными хрустальной изморозью окнами уже румянилась вечерняя заря, брегет шотландца, вынутый из кармашка пестроузорчатого жилета, показывал стрелками самое начало четвёртого часа пополудни. Защёлкнув гравированную золотую крышечку, шотландец аккуратно убрал часы обратно, заправляя и цепочку в тесную карманную щёлку.
Однако, похоже, что гости уже начинали проявлять нетерпение – негромкое жужжание беседующих голосов стало более… возбуждённым? Правда, горец не был уверен, не интересная ли тема для разговоров тому виной. Он и сам не вмиг понял, что слышит… слышит… Зов. Беспокойно оглядываясь, поднявший голову МакЛауд скользил взглядом по гостиной – кто?.. Генерал? Неужели старушка? Он бы распознал Зов раньше. Нет.       
Ах, нет! – поворачиваясь туда же, куда обратились все взоры, и куда козликом юным поспешил завитой щёголь в винно-красном фраке, Дункан замер дуб дубом, узрев черноволосую красавицу в платье лёгком и нежно-розовом, словно пена цветущих вишен.
Нет. Этого же не может быть! – он сглотнул совсем пересохшим горлом, так и не сходя с места, пока женщина приближалась к нему сквозь редкий, короткий, но, несомненно, блистательный строй выстроившихся с неслыханной для штатских сноровкой в две шеренги знатных кавалеров.
Аманда.
– Д-да, – хрипловато пробормотал он в ответ тому самому разряженному франту, который не только порхал бордовым мотыльком, оказавшись рядом, но и трещал по-сорочьи, без умолку. – Вы правы, месье… Раевский, я родом из Шотландии. 
Она уже подходила… уже совсем подошла. Боже!..
– Я тоже весьма рад… знакомству с Вами, мадам.   
Тёмно-карие глаза горца сейчас, без всяких сомнений, сделались немного, но больше природного размеру, и застыло в них детское изумление, а лицо, несмотря на все недавние уроки самурайской невозмутимости, как обычно в эдакие мгновения, выглядело глуповатым, если говорить по чести. Лишь то, что Дункан наклонился к ручке хозяйки, позволило это хоть немного скрыть. Он едва коснулся губами изящного надушенного запястья и медленно выпрямился, ловя её взгляд.
Аманда – русская барыня?.. Но как?!.. Как, чёрт возьми? Зачем она здесь? Она замужем?

Шиповник расцвел от проснувшихся пчел.
Поют коноплянки в честь вешнего дня.
Их в гнездышке двое, сердца их в покое.
Моя же любовь разлюбила меня.

Да, Дункан был ошарашен, по-настоящему ошеломлён тем, что, вернее, кого перед собой увидел. Настолько велико было изумление шотландца, что ни понимание того, что пути Господни неисповедимы, (а в отношении бессмертных сия истина верна особливо), ни соображение насчет того, что за то немалое время, пока они не виделись с одной будто бы танцовщицей, мечтавшей затмить целый гарем, (с целью поживиться, разумеется, от щедрот турецкого владыки, который о своей неслыханной щедрости ни сном, ни духом наверняка понятия не имел), могло случиться много вроде бы невероятного, и, в конце концов, от Османской империи до России как-никак ближе, чем до того же Нового Света; ни даже мысль, что он, гордый горец, конфузит сейчас себя и хозяйку, потому как выглядит дурак дураком, вообще-то, не очень-то помогло ему с собой совладать.
Не очень, но помогло, хоть все эти соображения в его уме и пронеслись, но на лице отразились не целиком, надо отдать должное урокам Кото-сана по ненавязчивому воспитанию собственным примером простодушного гэйдзина.
– Что?.. О, да, конечно... –  угольные ресницы горца удивлённо взлетели, чтобы через миг скромно опуститься, бросая тень на скулы, от природы смугловатые. – Раз принято… 
Дункан растерянно приложился губами к безупречно гладкой щеке молодой женщины. Контраст его собственной кожи и молочно-белой – Аманды, лишь подчёркивал красоту женщины. Её быстрые, вострые темные глаза сияли довольством и озорством, её блестящим смоляным волосам очень шло быть завитыми в тугие букольки на висках, и этот вздёрнутый задорный носик!.. – да она сама походила на прелестный цветок поздней весны в этом платье, похожем на слабо-розовый бутон.
– Ваш дом выше всяких похвал, миле… мадам, – вежливо откликнулся шотландец, – редкие аристократы в Париже и Лондоне могут позволить себе такое изящное и роскошное жилище. По нему хотя бы совершенно ясно, что Россия твёрдо вcтала на путь благоденствия и полноправно вошла под благодатную сень мировой культуры. 
Заурядность вроде бы комплимента искупалась искренностью тона, да и вообще, какого патриота не порадует, когда хвалят его родной край? Аманда не патриотка? Россия не её родина? Но она почему-то здесь, а не во Франции или Турции, да и добрым людям, пригласившим «заморского гостя»… э-э-э… как же это?.. – а, да! – «отведать хлеба-соли», будет приятно – МакЛауд подумал в первую голову о них. И лишь любезно поклонившись заулыбавшимся соседям по праздничной и праздной толпе, Дункан вкрадчиво добавил:
– Я был бы несказанно рад познакомиться также и с Вашим почтенным супругом, мадам.
Нет, ну надо же узнать, с кем шкодница-Аманда свила премилое семейное гнёздышко, кто смог совершить сей подвиг поистине, равный гераклову деянию – остепенить и превратить в добропорядочную хозяйку имения и особняка дерзкую и неукротимую авантюристку?

Ах, для чего на рассвете
Есть на цветочках роса?
Ах, для чего нежной деве
Слёзы туманят глаза?

Пчёлка росу собирает;
Милый целует в уста,
Пчёлка к цветочку вернётся,
Милый ко мне – никогда.

О, да она злилась?.. – честно сказать, это открытие Дункана удивило, он-то принимал улыбки Аманды за чистую монету, за истинное радушие хлебосольной русской дворянки-барыни, в которую, как думал горец до последних мгновений, отлично ему знакомая брюнетка без возраста по-настоящему превратилась, телом и душой.
Но она злилась?.. – шотландец опять изумлённо хлопнул тёмными ресницами, снова чувствуя себя одураченным – воистину, чтобы научиться хоть сколько-то понимать дочерей Евы, нужно прожить дольше, чем несколько столетий.
Удивляло всё, особенно сердитое шипение француженки, так нежданно оказавшейся в роли жены знатного, наверное, московита – МакЛауд как-то не удосужился узнать это точно, кто там этот г-н Ентальцев – князь, граф?.. – не всё ли равно, каков титул человека, если всего лишь идешь к нему в гости, и, скорей всего, не увидишь его более? Несколько лет в Америке давали о себе знать, и МакЛауд, и до того-то не питавший пиетета к вырождающейся, увы, европейской аристократии, совершенно пропитался вольнодумством. А простолюдинка и воровка Аманда, значит, заразилась сословной спесью? – вон как презрительно глянула, выплёвывая «Хватит строить из себя аристократа! Я знаю, кто ты!..» – Уголки губ Дункана дрогнули в ироничной усмешке: вот, право же, странность.
– Вот как? И кто же я? – шепнул он в ответ так тихо, что слова можно было прочесть разве по движению губ. – И главное, кто теперь ты?
Его не трогало, когда неотёсанным дикарём в шкуре и, считай, с дубиной его считали итальянские, испанские, французские и особливо – английские особы голубых кровей, вроде напыщенного индюка Девона Марека, которым шотландская родовая знать и впрямь могла казаться мужиковатой, (горец, собственно, сего качества не только не отрицал, но гордился им). Вот отец его таном был и сыном тана, но в отличие от какого-нибудь худосочного баронета или виконта, хоть дом добротный построить, хоть место под пастбище выбрать, хоть овец постричь умел и мог не хуже, а то и лучше любого мужчины в роду. При этом и честь умел блюсти, и меч в руках держать.
– Благодарю Вас, мадам, я непременно воспользуюсь Вашим великодушным разрешением, – откликнулся МакЛауд до приторности любезно, уже вслед женщине, в её спину, не совсем скрытую легкой тканью платья, и оглядывая гостиную залу в поисках того самого супруга, коего, однако, не смог вычленить из толпы незнакомцев.
Значит, сама знакомить с мужем она меня определённо не хочет, прямо-таки озлобленно не хочет. Любопытно было бы узнать – отчего? Будто боится разрушить семейную идиллию. Кого же она опасается, меня? Или... себя? – почему-то последнее предположение казалось Дункану более вероятным.
Тёмно-карие глаза горца заблестели мягким лукавством.
– Мадам нынче не в духе? – чуть наклонив голову, невинно осведомился МакЛауд вполголоса у Петруши Коновницына, видимо скандализованного поведением хозяйки дома. – Будем великодушны, мой друг. – Шотландец сокрушённо качнул головой, тёмные волосы блеснули в золотистом свете зажигаемых свечей. – Ах, женщины! Они столь подвержены своей природной слабости!
Ну да. – Он тщательно спрятал улыбку и пригасил блеск глаз опущенными ресницами, неглубоко кланяясь старой барыне в плоёном чепце. – В Аманде столько же природной слабости, сколько в просмолённом корабельном канате. И всё же… ежели не страстная любовь, не желание обрести счастие в довольстве размеренной и благопристойной жизни обеспеченной и родовитой супружеской четы, то что же привело её, неугомонную, сюда?
Сам МакЛауд оказался в Северной Пальмире, а после и в Первопрестольной с миссией благородной. Нет, на сей раз он не подвизался на благородном поприще шпионажа в пользу Британской короны, (и никакой другой короны тоже), привело его в Россию личное поручение нового друга, а в багаже шотландца до завтрашнего вечера присутствовала бережно завёрнута в парчу чудотворная икона, вывезенная во время войны 1812 года: Образ Пресвятой Богородицы Донской — оклад золотой, жемчуг, бирюза, яхонты. Вывез её из Благовещенского собора француз... Ограбил, по-простому говоря, храм сотоварищи, а потом покаялся Дарию на смертном одре, и...
Разумеется, Дарий решил вернуть её назад, и отправил Дункана отвезти её – больше было некого попросить в столь деликатном деле, и гонец скромного настоятеля уже ждал горца, высадившегося в английском порту.
– Что ж, месье, идемте отобедать, – свежий и румяный конноартиллерист явно обрадовался появлению и объявлению ливрейного лакея, и даже слегка потянул заморского гостя за рукав.

Отредактировано Дункан МакЛауд (2021-05-02 02:37:34)

– Да-да, – дребезжащим голоском повторила матушка-Коновницына, подбирая подол чёрного вдовьего платья узловатыми пальцами. – Отобедаем, чем Бог послал.
Другая её костлявая, почти птичья кисть, обтянутая сухой, желтоватой, блестящей кожей, уютно упокоилась на сгибе локтя бравого генерала, почтительного взявшего под руку престарелую свою даму.
МакЛауд медленно кивнул, приминая щеками и подбородком твёрдость крахмального воротничка и, делая первый шаг, мягко улыбнулся пожилой леди. Чем-то она неуловимо напоминала его собственную мать, единственную, кто не открестился от него, выродка и дьявольского отродья, как считал весь клан. Потому Дункан почти не удивился, увидев на бледных, выцветших губах старушки материнскую, понимающе-горделивую улыбку: «Как же ты хорош, сынок, красив, статен, умён!». Другой столь же любящий взгляд достался Петруше, но ведь первым-то старушка одарила его, незнакомца, считай, гостя заморского! – нежданно обогретый душой шотландец как на крыльях, ног под собой не чуя, по сияющему паркету подлетел к сервированному уже столу.
И немедля узрел, что Бог господам Ентальцевым действительно подавал, к тому же, подавал рукой щедрой – овальный стол просто ломился. Несколько сконфуженно горец понял, что ранее поданное гостям угощение – не более чем увертюра к роскошному обеду.
Впрочем, окинув сии лукулловы радости беглым взглядом, МакЛауд немедленно решил, что должное им отдать и позже ничего не помешает, и, отодвинув, не думая даже о том, что делает, стул для одной из прелестных барышень, отметив чудесные завитки легких золотистых волос в основании нежной шейки, всё внимание своё посвятил хозяину дома, как и обещал Аманде, едва опустился на мягкое, обтянутое индийским шёлком сиденье стула, не рядом, как звали, а напротив – глаза в глаза.
Господин Ентальцев совершенно точно не был писаным красавцем. Бравым молодцом он тоже не казался, ни с первого взгляда, ни со второго, ни после. Значит, не телесная красота и не куртуазная живость привлекла ветреную француженку. Напротив, Дункан счёл примерного мужа ежели не робким, то застенчивым, хотя взгляд русского дворянина светился умом, и это горец отметил. Что же тогда? Родовитость? Или капиталы немалые?
На плавно опустившуюся на стул обок с мужем Аманду МакЛауд и не взглянул почти, после… всё после. Тем более, что возникло новое, хотя и несколько забавное затруднение, высказанное почтенной вдовой. Вот уж не думал шотландец, (суеверный, о да!), что попадёт впросак таким манером, и что глупое, как говорил ему разум, поверье добралось и до далёкой северной страны.       
– О, мадам, не стоит, право, так волноваться, – счёл он своим долгом утешить такую приятную старушку, – Сия арифметическая задача решается всего лишь приглашением к столу кого-либо из… челяди? – он бросил невинный взор на месье Ентальцева.

Отредактировано Дункан МакЛауд (2021-05-02 02:41:18)