Эти двое, значит, уселись, а гостю стула предложить – никак? – Морель укоризненно взглянул на обоих по очереди, закатил глаза с самым презрительным видом и негодующе фыркнул:
– Экие вы невежи, господа!
Секунду целую он оценивающе смотрел на постель, где вальяжно валялась точно такая же, как у него, треуголка, но потом отвел взгляд, вставая посреди жалкой квартирки еще картиннее – с рукой на отлете, накрывающей ладонью и всеми пальцами набалдашник трости из черного янтаря.
– Не Фанфарон, а Фанфан, Фанфан-Тюльпан, – поправил он лениво, изящно наклоняя голову и опуская ресницы. – Ну и повара звали не Равиоли, а Тортеллини. – Можно, конечно, было придумать и свою выдуманную историю, чтобы не рассказывать и не вспоминать свою последнюю смерть, а до нее жизнь в Сан Серволо, но... раз этот кудрявый путти уже все придумал, пусть и иронично, то чего ж ею не воспользоваться и не досочинить, делая все еще более абсурдным, в духе карнавальных игрищ? – Да и подумайте, зачем мне такой повар, который предпочел то поистине царское жалованье, которое я платил ему, нищенской жизни с бесприданницей, пусть и красоткой? И зачем мне такая жена, которая предпочла жизнь с поваром богатству, знатности и вращению в высшем свете Франции? Они оба со всей определенностью безумны, а стало быть, там им и место – среди сумасшедших.
Трость отклонилась еще дальше, вместе с рукой, сделав позу Мориса еще более нарочитой, но и еще более грациозной. Чистый балет, право слово, марлезонский, как при папеньке нынешнего короля-Солнца... Гость взмахнул свободной рукой, пополоскав манжетой – неплохое, кстати, средство отвлечь от темы неприятной, зловонной, сказал бы даже Морель, который упорно придерживался мнения, что мертвое прошлое по большей части следует хоронить как можно глубже. Этим же взмахом заодно нелишне и привлечь внимание к тому, что действительно важно, к настоящему... во всех смыслах.
– Mon ami, – почти игриво, с легкой улыбкой, но с абсолютно серьезными глазами обратился он к Дункану, будто бы нарушая это свое правило – не возвращаться к былому, – Как ты знаешь, я обычно оплачиваю свои долги, а тебе я обязан жизнью после того дурацкого случая при Шерифмюире. Как ты помнишь, я обещал отплатить тем же... именно для этого я здесь. – Морис покосился на толстячка, оседлавшего стул, решил, что он выглядит достаточно браво не только для подвигов постельных, а значит, перед ним скрывать угрозу нечего. – Как и в битве во время восстания лорда Мара, мы с тобой в городе сейчас не одни... такие, – снова последовал поясняющий взмах. – За тобой охотятся, Дункан. Как и за мной. Я успел однажды уйти от... этого весьма неприятного месье, пусть и в мешке для трупов, ушел и сейчас, буквально в последнюю минуту, но... он знает и о тебе. Он придет за тобой, Дамарино. Нисколько не умаляю ни твоей храбрости, ни мастерства, однако... он опасный противник, mon cher, действительно опасный.
И вот теперь глаза француза были не просто серьёзными – встревоженными.   
[nic]Морис Морель[/nic][sta]Порхай, как бабочка. Жаль, как пчела[/sta]
[ava]https://forumupload.ru/uploads/0012/62/13/36/569446.jpg[/ava]
[sgn]Пусть наша ветреная младость
Потонет в неге и в вине,
Пусть изменяющая радость
Нам улыбнется хоть во сне.[/sgn]

Отредактировано НПЦ (2024-03-15 07:37:03)

Теперь Амато слушал не то что говорит Морель, а как. Ловил взгляд, подмечал жесты, движения, тембр голоса. Беседа друзей лилась своим чередом. Амато выхватывал частности, детали. Шутовство сняло с него, как пенку с молока. Полное, разбитое при аресте лицо его снова стало спокойно, разгладилось, как у трупа.
Во времена мятежа графа Мара, по кличке Попрыгунчик, главаря восстания якобитов, Нуволо было четыре года, он родился в 1711 году, а вести о событиях пришли на континент в пятнадцатом. Но в дальнейшем, еще когда он жил в отчем доме, его учили разбираться не только в истории, но и во внешней политике, поэтому обстоятельства вчерне он знал и о законе, который запрещал шотландцам носить оружие и о дальнейших кровавых событиях тоже.
Один из его учителей даже научил его песне о битве при Шерифмюире.
Отличная боевая песня.*
Дункана и Мориса он принял за международных шпионов. Привычно. Встретить в Венеции агента той или иной разведки – хоть французской, хоть русской, хоть турецкой было делом обычным. Все равно, что в доме акушерки – беременную, а в покойницкой – гроб. Сколько раз сам Амато передавал шифрованные письма из рукава в рукав в танце на вечеринке, сколько раз перерисовывал по ночам военные карты, клиенты попадались разные, отчего бы не помочь хорошим людям.
Иное занимало его.
Он вспомнил Мориса Мореля.
Два года назад у этого человека не было имени. Только учетная карточка заключенного навечно пациента на проклятом острове Сан-Серволо.
Номер 343.
И не было тогда у него ни кружев, ни лоска, ни щегольской трости, в которой наверняка скрыт отменный клинок. Голова его была обрита до струпьев пьяным цирюльником и он оброс клочковатой бородой.
На остров безумцев Морель угодил по ложному доносу. Полагалось ему ровно то же что и другим: ржавый ошейник для пристегивания к кольцу в трюме мертвых кораблей лечебницы, застиранная, с пятнами чужой рвоты и мочи холщовая рубаха с длинными, как у Пьеро, рукавами, которые удобно завязывать на спине, грязный матросский гамак, побои и помои на завтрак, обед и ужин. Санитары называли его между собой «Вечный человек», в доносе было указано, что пациент бредит, мол, он живет сотни лет и чуть ли не бессмертен, хотя сам узник об этом никогда не говорил.
Да и сам Амато выглядел в тот год по-другому. Как все служители тюремной богадельни, он носил черно-серую рясу из холстины, коротко стриг кудри тупыми ножницами, чтобы не жрали вши, и круглая морда его была чуть худее, чем сейчас.
Амато тайком приносил этому человеку еду из своего пайка, редкие письма от друзей, лечебные мази. Ничего и никогда не требовал взамен. Он спасал невинно осужденных с Сан-Серволо, но не брал за это денег с пациентов, родственников и друзей заключенных. Он говорил с Морисом по-французски, помогал, чем мог. Не назвал ему своего имени и не спросил, как его зовут.
Потом была тяжелая ночь на переломе марта, когда десять фальшивых трупов в мешках он вывозил с острова в море – пять женщин, пять мужчин.
На Сан-Серволо было маленькое кладбище, но только для монахов. Пациентов просто зашивали в мешки, привязывали к ногам груз и выбрасывали в море, как падаль.
В ту ночь Нуволо вышел в открытое море на погребальной барке один. Гребцов полагалось четверо, но он налегал на весла один за всех. Хлестал дождь со снегом, волны обдавали голодной солью через борта, лодка была перегружена, мнимые трупы навалены как попало на корме и Амато знал, что если он не удержит лодку, погибнут все. Сорвал веслами ладони до мяса, но не замечал боли и усталости, держал курс на город, руль был намертво примотан канатом.
Повезло. За четыре часа штормового ада добрались до тайного причала. Амато вспорол холстину мешков ножом и выпустил на свободу живых людей, как бабочек из коконов. Их приняли родные и друзья. Амато понял, что всё хорошо, и просто увел пустую лодку в ночь назад, на остров, не попрощавшись.
Ни платы, ни благодарности от спасенных ему нужно не было. Он просто делал свое дело. Потом на смене прятал раненые ладно в рукава и был весел и глуп, как всегда, его не заподозрили другие надзиратели.
Амато встал со стула, размялся, заломив за затылок руки и выпятив круглый живот, тяжко и горько взглянул на Мориса Мореля, присел на подоконник полукруглого чердачного окна, обхватив колено.
– Прерву вашу беседу. Месье Морель, я вас вспомнил. Вы – номер триста сорок три? Я не ошибся? Приношу свои извинения. Не узнал вас сразу и принял за шпика и доносчика, поэтому ёрничал и нес околесицу про жену и повара. Но теперь я вижу, что вы друг Дункана, а я вел себя, как болван. Больше не повторится. Я рад, что вы живы и здоровы. Если вы и сэр Дункан позволите мне говорить, я расскажу вам очень важное о человеке по имени Коломбо Дамарино. Собрал улики за год. Не хотел бы потерять их, прежде чем умру. Лучше передать вам. Мне осталось поверх земли дня три, а дальше сами решите, что делать с фактами о нём.

____________________________________________

Отредактировано Амато Нуволо (2024-03-12 00:41:17)

Дункан не усидел на стуле от очередного меткого пинка совести в самый копчик, поднялся, налил вина, поднёс объемистую стеклянную чару пусть и нежданному, но гостю не хуже прочих, мягко говоря. Добавить к определениям Мореля, в общем-то, было и нечего – как касательно подручных Дамарино, так и насчет самого главаря... от которого, кстати, Морис пришёл спасать его... или их?
Покивав подтверждающе – дескать, верно говоришь, согласен, МакЛауд ещё постоял над давним приятелем в горделивой позе со сложенными на груди руками, чуть заметно покачиваясь, слегка наклонив голову и хмурясь раздумчиво: то есть француз об этом безумном блюстителе веры знал, и знал немало? Да, похоже, и о «птенцах его гнезда» тоже? Но как, откуда? – это покуда не прояснилось, но... надо, наверное, просто подождать, а там что-то да станет понятным. Всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать, так ведь говорят? 
Горец как раз успел отмереть, сходить за вином и себе, прихватив пару булочек, одну сунуть Морелю, в другую сам впиться зубами, усевшись-таки рядом с французом на постель, до того, как Амато устроил потягушки. Его спич с подоконника Дункан слушал, невозмутимо работая челюстями. Слизнув с квадратной ладони крошки, тоже вздохнул глубоко, но не с горечью, а удовлетворенно, дав кудряшу договорить. Потом допил из своего стакана, повертел его, держа за донце далеко не аристократичными, крепкими и коротковатыми пальцами работяги. Фыркнул.
Уже ведь говорилось, что шотландцы фыркают, как никто в мире? Ну потому, что в их речи это «Мфффм» – своеобразное междометие, совершенно незаменимое и универсальное абсолютно, которое, в зависимости от контекста и интонации, означать может что угодно – от дружелюбной усмешливости до ехиднейшего сарказма, от очевидной симпатии до самой яркой злобы. Конкретно сейчас от МакЛауда оно означало добродушную насмешку старшего над неразумным малышом. Примерно так он себя и чувствовал... по-родительски, отчасти любуясь и гордясь дитём, отчасти готовый за голову схватиться, а потом выпороть от души поросенка такого, чтоб хоть через задницу умишка вложить.
– Скажи-ка, паренёк, – начал он вкрадчиво, пряча в уголках губ намёк на улыбку, – а ты почему о нас так скверно думаешь? Мы вроде ничем перед тобой не виноваты, – гортанный и порыкивающий акцент во фразах шотландца теперь слышался очень отчетливо, – так почему ты прям уверен, что нам честь... да и совесть тоже позволит тебя на казнь и муки отдать? Даже если бы ты не сделал всего, что сделал и о чём рассказал. Ты вообще что себе думаешь? – вопреки сердитости тона, тёмные глаза блестели ласково, в них тоже танцевали крохотные золотые огоньки. – Хочешь справедливости – будет тебе справедливость, – перебил МакЛауд ещё невысказанные возражения Нуволо, – хочешь суда – будет тебе суд. Но не с тобой в качестве обвиняемого. Тем более, сам же знаешь, как свидетеля тебя тоже не особо послушают. Надо будет – купим кого-то, кто скажет всё нужное вместо тебя. Да и девчонку ту, бедолагу, найдем. Верно, месье Морель? – повернулся он лицом к французу.
[ava]https://forumstatic.ru/files/0012/62/13/54378.jpg[/ava]

Отредактировано Дункан МакЛауд (2024-03-17 06:42:19)

На постель легла вторая черная треуголка, почти неотличимая от первой, Морис остался только в белоснежном, отсвечивающем матово парике, снова придержал трость на коленях, заправил в вырез камзола выбившуюся цепочку с массивным медальоном с чернью.
Потрескивали, лишь подчеркивая глубокую тишину, фитили свечей, не самых дешевых, что вообще-то удивительно для столь непрезентабельной гостинички, МакЛауд, еле слышно посапывал, жуя не успевший еще зачерстветь хлеб. Простые у них в Нагорье нравы были двести лет назад, никаких вам этикетных пыток даже в семье главы клана, судя по всему – ест, мол, парень и ест, не чавкает – и ладно. Удивительно ли, если сам тан, если клан не особо крупный, зачастую и сейчас работал в поле, наравне со своими арендаторами, а уж любой лэрд – так и вовсе обязательно. И пахал, и копал... Дункан, конечно, вполне себе шевалье ныне, но когда вот так, по-домашнему все, нет-нет, да и проявлялась в нем деревенская простота. – Морель задумчиво и мягко улыбнулся, сбоку покосившись на приятеля.
Когда француз обернулся на Амато... на печальную и неподвижную фигуру, оседлавшую теперь уже подоконник, на фоне темного оконного полукружия с лучами рамы, в уголках его аккуратного рта еще таилась улыбка. И мягкость. Голос тоже был мягок, словно замша:
– Видишь ли, mon cher ami, мой долг тебе – не из тех, что можно просто отпустить и забыть, как грехи на исповеди, – полукружия улыбки у краешков рта так и не исчезли, но глаза стали непроглядно черными, как морская вода венецианской лагуны в ту штормовую ночь спасения. – Ты можешь мне его простить, конечно, но я сам себе его не прощу, пока не верну. В конце концов, не забывай, ты спас еще и жизнь моей жены, – улыбка стала еще мягче, и к тому же лукавой, вновь зажгла глаза золотыми точками: – Нет, не той, что сбежала с поваром, а настоящей, той, что теперь без помех и страха решает свои математические примеры. Номер триста девяносто, синьорина Морозино, помнишь ее? – лучики еле заметных морщинок в углах глаз замерли напряженно в ожидании, но всего на секунду, и Морель удовлетворенно кивнул, прочитав на лице парня ожидаемое. – Она тебя тоже помнит, – заверил он Амато с той же мягкостью, еще одним ловким движением циркача уложил трость рядом со шляпами, обок себя, и, положив ногу на ногу, качнул изящной лодыжкой, обтянутой дорогим, но обрызганным дорожной грязью шелковым чулком. – И, как думаешь, чем она меня встретит с новостью, что ты казнен за свои добрые дела? Что тебе свернули шею, как куренку, закололи, пусть и милосердно, или разделали, как каплуна, или поджарили в масле... – честное, благородное слово: фыркнул француз не менее выразительно – видимо, у шотландцев уроки в этом искусстве брал: – Мне, как ты понимаешь, вовсе не улыбается умирать еще и от удара сковородкой по лбу. У нашей кухарки она такая, таранной тяжести, а моя почтенная, хоть и непоседливая супруга за ради такого вразумления моего не поленится сбегать на кухню, уверяю тебя.
Дункан не выдержал: басовито хохотнул, а потом закатил глаза, качая головой. По этим его мимическим экзерсисам очень даже читалось, что уж он-то на итальянках жениться и не подумает – дураков нет! Коротко покосившись на него, Морис лицемерно вздохнул, сделал самое постное лицо и пожал плечами, на которых только сейчас матово блеснули спереди черные пайетки – мол, и на старуху случается проруха, любовь зла и все такое.
– Ты хочешь быть мужественным, дорогой Нуволино, – так же мягко закончил француз, снова качнув черной туфлей с неброской, но изысканной серебряной пряжкой, – и это понятно и весьма, весьма достойно, однако не отказывай же другим в праве проявлять те же качества и совершать достойные поступки уже в отношении тебя.
[nic]Морис Морель[/nic][sta]Порхай, как бабочка. Жаль, как пчела[/sta]
[ava]https://forumupload.ru/uploads/0012/62/13/36/188998.jpg[/ava]
[sgn]Пусть наша ветреная младость
Потонет в неге и в вине,
Пусть изменяющая радость
Нам улыбнется хоть во сне.[/sgn]

Отредактировано НПЦ (2024-03-24 03:45:50)

– Номер триста девяности, синьорина Морозино, – повторил Амато, отвернулся к стене и улыбнулся впервые за все это время открыто, несмотря на рваный рот, – Как забыть. Чудесный, умный человек. Я рад, что вы передали мне весточку от нее, месье, и что она жива и в добром здравии. Надеюсь и волосы ее отросли, гуще и кудрявее прежних. Конечно же, я не буду возражать ни вам, ни ей.
Он помолчал, растянувшись на полу навзничь, как труп, слушал историю Дункана. И ответил, помедлив:
– Ломание шпаги и прижизненная панихида и впрямь глупый обычай. У нас это называют шельмованием, лишением урожденного сословия и самого имени. Человека как бы стирают, вырезают из мира. В Шотландии все проще. Но наша Светлейшая Венецианская Республика, Серениссима стоит не на сваях, а на бюрократии и кривых зеркалах. Просто так тут жвалы не разжимают и вырваться отсюда уроженцу сложнее, чем из ведра с живыми крабами. Будь моя воля, сэр, я предпочел бы скитания в горах и питье теплой крови из перерезанного оленьего горла. Но каждый тянет свою лямку. Мне жаль, что ваш отец так несправедливо обошелся с вами. Единственное, что я усвоил за эти годы – человека человеком делает не дворянская грамота, не кружева, не мускулы, не шпаги и палаши. Голыми родились, голыми уйдем. Простите, сэр, если я задел или обидел вас, я не желал этого и более не буду словоблудить и возражать вам.
Амато не просто так только что сидел на подоконнике и пялился в полукруг чердачного окна, похожего то ли на лимонную дольку, то ли на цыганское колесо со спицами веерной рамы.
Он отродясь не был склонен к романтическим любованиям пейзажами и красивым позам.
Пока говорил и слушал, прежде чем по-солдатски бесхитростно завалиться в угол, он зорко смотрел в ненастную ночь ранней весны, на туман над черной водой за сваями грузовой набережной, на грузные ломаные очертания крыш складов и мастеровой слободки квартала Неисцелимых, на бледный желток полной луны, который то и дело вырывался из косматых рваных облаков и снова нырял в хмару, обессилев.
И чудился Амато чужой внимательный взгляд, будто большого незлого, но любопытного животного, которое следило из темноты в освещенное оконце, где собрались и спорили и говорили трое полуночников. Нуволо мог бы побиться об заклад, что за ними не следят, а присматривают без ненависти, без азарта, но внимательно. То игра теней, то треск сломанной плети плюща за окном, то тревожный плёс в борта черных грузовых барок.
Казалось, на них смотрит сам весенний карнавал, который был намного древнее первого здания Венеции. Из тех далеких времен, когда никто не знал ни Христа, ни Зевса, ни Рогатого Бога лесов, Цернунна.
Некто незримый и невозмутимый заглядывал в комнату, как терпеливый ребенок в открытый механизм музыкальной шкатулки или ящик с фокусами.
Амато поправил скомканный камзол под головой, глядя на грубую роспись потолка. Ни на миг не боясь прослыть вруном или сумасшедшим, ему было все равно, что о нём подумают, спокойно сказал:
– Господа, доброй вам ночи. Пусть вас никто и ничто не побеспокоит. Но прошу вас, если до наступления рассвета вы увидите в комнате нечто или некого, напоминающего человека, не окликайте его, не подавайте голоса вообще, не хватайтесь за оружие – с ним любое оружие и ваши физические силы бесполезны. Он не причинит вам никакого вреда. Просто посмотрит и уйдет.